Презентация возникновение русского пейзажа

Русский пейзаж в 6 вопросах
Шишкин, Саврасов, Левитан: как пейзаж стал метафорой русской жизни

Когда и почему природа становится объектом русской живописи
Первые живописные пейзажи появляются в России во второй половине XVIII века — после того, как в 1757 году в Петербурге открывается Император­ская академия художеств, устроенная по образцу европейских академий, где в числе других жанровых классов есть и класс ландшафтной живописи. Тут же случается и спрос на «снятие видов» памятных и архитектурно значимых мест. Классицизм — а это время его господства — настраивает глаз на восприятие лишь того, что вызывает высокие ассоциации: величественные строения, могучие деревья, панорамы, напоминающие об античной героике. И природа, и городская ведута   должны быть представлены в идеальном обличье — такими, какими им надлежит быть.
Вид на Гатчинский дворец с Длинного острова. Картина Семена Щедрина. 1796 год
Государственная Третьяковская галерея

Мельница и башня Пиль в Павловске. Картина Семена Щедрина. 1792 год
Самарский областной художественный музей
Пейзажи пишутся с натуры, но непременно дорабатываются в мастерской: пространство делится на три внятных плана, перспектива оживляется людскими фигурами — так называемым стаффажем, — а ком­позицион­ный порядок подкрепляется условным цветом. Так, Семен Щедрин изображает Гатчину и Павловск, а Федор Алексеев — московские площади и петербургские набережные; кстати, оба завершали свое художественное образование в Ита­лии.

Красная площадь в Москве. Картина Федора Алексеева. 1801 год
Государственная Третьяковская галерея

Вид на Биржу и Адмиралтейство от Петропавловской крепости. Картина Федора Алексеева. 1810 год
Государственная Третьяковская галерея

Почему русские художники пишут итальянские пейзажи

В еще большей степени с Италией будет связана следующая стадия в развитии русского пейзажа — романтическая. Отправляясь туда в качестве пенсионеров, то есть на стажировку после успешного окончания Академии, художники пер­вой половины XIX века, как правило, не спешат обратно. Сам южный климат кажется им приметой отсутствующей на родине вольности, а внимание к кли­мату — это и стремление его изобразить: конкретные свет и воздух теплого свободного края, где всегда длится лето. Это открывает возможности освоения пленэрной живописи — умения строить цветовую гамму в зависимости от реаль­ного освещения и атмосферы. Прежний, классицистический пейзаж требовал героических декораций, сосредотачивался на значительном, вечном. Теперь природа становится средой, в которой живут люди. Конечно, романти­че­ский пейзаж (как и любой другой) тоже предполагает отбор — в кадр попа­дает лишь то, что кажется прекрасным: только это уже другое прекрасное. Ландшафты, существующие независимо от человека, но благосклонные к нему — такое представление о «правильной» природе совпадает с итальян­ской реальностью.
Лунная ночь в Неаполе. Картина Сильвестра Щедрина. 1828 год
Государственная Третьяковская галерея

Грот Матроманио на острове Капри. Картина Сильвестра Щедрина. 1827 год
Государственная Третьяковская галерея
Сильвестр Щедрин прожил в Италии 12 лет и за это время успел создать своего рода тематический словарь романтических пейзажных мотивов: лунная ночь, море и грот, откуда море открывается взгляду, водопады и террасы.

Водопады в Тиволи. Картина Сильвестра Щедрина. Начало 1820-х годов
Государственная Третьяковская галерея
Его при­рода сочетает в себе всемирное и интимное, простор и возможность укрыться от него в тени виноградной перголы. Эти перголы или тер­расы — как интерьер­ные выгородки в бесконечности, где с видом на Неаполитанский залив преда­ются блаженному ничегонеделанию бродяги лаццарони. Они как бы входят в сам состав пейзажа — свободные дети дикорастущей природы. 

Веранда, обвитая виноградом. Картина Сильвестра Щедрина. 1828 годГосударственная Третьяковская галерея
Щедрин, как положено, дорабатывал свои картины в мастерской, однако его живописная манера демонстрирует романтиче­скую взволнованность: откры­тый мазок лепит формы и фактуры вещей как бы в темпе их мгновенного постижения и эмоционального отклика.

Явление Мессии (Явление Христа народу). Картина Александра Иванова. 1837–1857 годы
Государственная Третьяковская галерея
А вот Александр Иванов, младший современник Щедрина, открывает иную природу — не связанную с человеческими чувствами. Более 20 лет он работал над картиной «Явление Мессии», и пейзажи, как и все прочее, создавались в косвенной связи с ней: собственно, они часто и мыслились автором как этюды, но выполнялись с картинной тщательностью.

С одной стороны, это безлюдные панорамы итальянских равнин и болот (мир, еще не очеловеченный христианством), с другой — крупные планы элементов натуры: одна ветка, камни в ручье и даже просто сухая земля, тоже данная панорамно, бесконеч­ным горизонтальным фризом.
Явление Христа народу. Эскиз, написанный после поездки в Венецию. 1839 годГосударственная Третьяковская галерея

Явление Христа народу. «Строгановский» эскиз. 1830-е годы
Государственная Третьяковская галерея
Внимание к деталям чревато и вниманием к пленэрным эффектам: к тому, как небо отражается в воде, а бугристая почва ловит рефлексы от солнца, — но вся эта точность оборачивается чем-то фунда­ментальным, образом вечной природы в ее перво­основах. Предполагает­ся, что Иванов пользовался камерой-люцидой — устрой­ством, помогающим фрагмен­тировать видимое. Ею, вероятно, пользовался и Щедрин, однако с иным результатом.

Как появился первый русский пейзаж 

Зимний пейзаж (Русская зима). Картина Никифора Крылова. 1827 год
Государственный Русский музей
До поры природа есть прекрасное и оттого чужое: своему в красоте отказано. «Русских итальянцев» не вдохновляет холодная Россия: ее климат связывается с несвободой, с оцепенелостью жизни. Но в ином кругу таких ассоциаций не возникает. Никифор Крылов, ученик Алексея Гавриловича Венецианова, не выезжавший за пределы отечества и далекий от романти­ческого мироощу­щения, вероятно, не знал слов Карла Брюллова о невозмож­ности написать снег и зиму («все выйдет пролитое молоко»). И в 1827 году создал первый нацио­наль­­ный пейзаж — как раз зимний.

В школе, открытой им в деревне Сафонко­во  , Венецианов учил «ничего не изобра­жать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной» (в Академии, напротив, учили ориентироваться на образцы, на апробированное и идеальное). С высокого берега Тосны натура открывалась панорамно — в широ­кой перспективе. Панорама ритмически обжита, и фигуры людей не теряются в просторе, они ему соприродны. Много позже именно такие типажи «счастливого народа» — мужик, ведущий коня, крестьянка с коро­мыс­лом — обретут в живописи несколько сувенирный акцент, но пока что это их первый выход и отрисованы они с тщательностью ближнего зрения. Ровный свет снега и неба, голубые тени и прозрачные деревья представляют мир как идиллию, как средоточие покоя и правильного порядка. Еще острее это миро­восприятие воплотится в пейзажах другого ученика Венецианова, Григория Сороки.
Сорока Григорий Васильевич

Крепостной художник (Венецианов, друживший с его «владельцем», так и не смог выхлопотать любимому ученику вольную) Сорока — самый талант­ливый представитель так называемого русского бидермейера (так называют искусство питомцев школы Венецианова). Всю жизнь он писал интерьеры и окрестности имения, а после реформы 1861 года сделался крестьянским активистом, за что подвергся краткому аресту и, возможно, телесному наказа­нию, а после этого повесился. Другие подробности его биографии неизвестны, работ сохранилось немного.

Рыбаки. Вид в Спасском.
Картина Григория Сороки.
Вторая половина 1840-х годов
Государственный Русский музей
Его «Рыбаки», кажется, самая «тихая» картина во всем корпусе русской живо­писи. И самая «равновесная». Все отражается во всем и со всем рифмуется: озеро, небо, строения и деревья, тени и блики, люди в домотканых белых одеж­дах. Опущенное в воду весло не вызывает ни всплеска, ни даже колыханья на водной глади. Жемчужные оттенки в холщовой белизне и темной зелени превращают цвет в свет — возможно, предвечерний, но в большей степени запредельный, райский: в разлитое спокойное сияние. Вроде бы ловля рыбы подразумевает действие, но его нет: недвижные фигуры не вносят в простран­ство жанрового элемента. И сами эти фигуры в крестьянских портах и рубахах выглядят не крестьянами, а персонажами эпического сказания или песни. Конкретный пейзаж с озером в селе Спасское превращается в идеальный образ природы, беззвучный и слегка сновидческий.

Как русский пейзаж фиксирует русскую жизнь

Живопись венециановцев в общем поле российского искусства занимала скром­ное место и в мейнстрим не попадала. Вплоть до начала 1870-х годов пейзаж развивался в русле романтической традиции, наращивающей эффекты и пышность; в нем преобладали итальянские памятники и руины, виды моря на закате и лунные ночи (такие пейзажи можно найти, например, у Айвазов­ского, а позже — у Куинджи).
Оттепель. Картина Федора Васильева.
 1871 год
Государственная Третьяковская галерея

А на рубеже 1860–70-х случается резкий пе­ре­лом. Во-первых, он связан с выходом на сцену отечественной натуры, а во-вторых, с тем, что эта натура декларативно лишена всех признаков роман­ти­че­ской красоты. В 1871 году Федор Васильев написал «Оттепель», которую Павел Михайлович Третьяков немедленно приобрел для коллекции; в том же году Алексей Саврасов показал на первой передвижнической выставке своих впослед­ствии знаменитых «Грачей» (тогда картина называлась «Вот приле­тели грачи»).
И в «Оттепели», и в «Грачах» время года не определено: уже не зима, еще не весна. Критик Стасов восторгался тем, как у Саврасова «зиму слышишь», другие же зрители «слышали» как раз весну. Переходное, колеблющееся состояние природы давало возможность насытить живопись тонкими атмосферными рефлексами, сделать ее динамичной. Но в остальном эти ландшафты — о разном.

У Васильева распутица концептуали­зируется — проецируется на совре­менную социальную жизнь: то же безвременье, унылое и безнадежное. Вся отечествен­ная литература, от революционно-демократических сочинений Василия Слеп­цова до антинигилистических романов Николая Лескова (название одного из этих романов — «Некуда» — могло бы стать названием картины), фиксиро­вала невозможность пути — ту тупиковую ситуацию, в которой оказываются затерянные в пейзаже мужчина и мальчик. Да и в пейза­же ли? Пространство лишено пейзажных координат, если не считать таковыми убогие заснеженные избы, древесный хлам, увязающий в слякоти, да покоси­вшиеся деревья на го­ри­­зонте. Оно панорамное, но придавленное серым небом, не заслужи­ваю­щее света и цвета, — простор, в котором нет порядка. Иное у Саврасова. Он вроде бы тоже подчеркивает прозаизм мотива: церковь, которая могла бы стать объектом «видописи», уступила авансцену кривым березам, ноздрева­тому снегу и лужам талой воды. «Русское» означает «бедное», неказистое: «скудная природа», как у Тютчева. Но тот же Тютчев, воспевая «край родной долготер­пенья», писал: «Не поймет и не заметит / Гордый взор иноплеменный, / Что сквозит и тайно светит /В наготе твоей смиренной», — и в «Грачах» этот тайный свет есть. Небо занимает половину холста, и отсюда идет на землю вполне романтический «небесный луч», освещая стену храма, забор, воду пруда, — он знаменует первые шаги весны и дарит пейзажу его эмоционально-лирическую окраску. Впрочем, и у Васильева оттепель обещает весну, и этот оттенок смысла тоже возможно здесь при желании увидеть — или сюда вчитать.

Как развивалась русская пейзажная школа


Проселок. Картина Алексея Саврасова. 1873 год
Государственная Третьяковская галерея
Саврасов — один из лучших русских колористов и один из самых «многоязыч­ных»: он равно умел написать интенсивным и праздничным цветом дорожную грязь («Проселок») или выстроить тончайшую минималистскую гармонию в ланд­шафте, состоящем только из земли и неба («Вечер. Перелет птиц»). Пре­пода­ватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества, он повлиял на многих; его виртуозная и открытая живописная манера продол­жится у По­ле­нова и Левитана, а мотивы отзовутся у Серова, Коровина и даже у Шишкина (большие дубы). 

Но как раз Шишкин воплощает другую идеоло­гию отече­ст­вен­ного пейзажа. Это представление о богатырстве (слегка былин­ного толка), о торжественном величии, силе и славе «национального» и «народного». В своем роде патриоти­ческий пафос: могучие сосны, одинако­вые в любое время года (пленэрная изменчивость была Шишкину решительно чужда, и он предпочитал писать хвойные деревья), собираются в лесное множество, и травы, выписанные со всей тщательностью, тоже образуют множество похожих трав, не представ­ляю­щих ботанического разнообразия. Характерно, что, например, в картине «Рожь» деревья заднего плана, умень­шаясь в разме­рах согласно линейной перспективе, не теряют отчетливости контуров, что было бы неизбежно при учете перспективы воздушной, но художнику важна незыблемость форм. Не удивительно, что его первая попытка изобразить световоздушную среду в картине «Утро в сосновом лесу» (написанной в соав­торстве с Константином Савицким — медведи его кисти) вызвала газетную эпиграмму: «Иван Иваныч, это вы ли? Какого, батюшка, тумана напустили».
Вечер. Перелет птиц. Картина Алексея Саврасова. 1874 год
Художественный музей Одессы

У Шишкина не было последователей, и в целом русская пейзажная школа разви­валась, условно говоря, по саврасовской линии. То есть испытывая инте­рес к атмосферной динамике и культивируя этюдную свежесть и откры­тую манеру письма. На это накладывалось еще и увлечение импрессионизмом, почти всеобщее в 1890-е годы, и в целом жажда раскрепощенности — хотя бы раскрепощенности цвета и кистевой техники. 
Рожь.
Картина Ивана Шишкина.
1878 год
Государственная Третьяковская галерея

Например, у Поленова — и не у не­го одного — разница между этюдом и картиной почти отсутствует. Ученики Саврасова, а затем и Левитана, сменившего Саврасова в руководстве пейзажным классом Московского училища, по-импрес­сионисти­чески остро реагировали на моментальные состояния природы, на случайный свет и вне­зап­ную перемену погоды — и эта острота и скорость реакции выражались в обнажении приемов, в том, как сквозь мотив и поверх мотива становился внятен сам процесс создания картины и воля художника, выбирающего те или иные выразительные средства. Пейзаж переставал быть вполне объек­тив­ным, личность автора претендовала на утверждение своей самостоятель­ной пози­ции — пока что в равновесии с видовой данностью. Обозначить эту пози­цию в полноте предстояло Левитану.
Утро в сосновом лесу. Картина Ивана Шишкина и Константина Савицкого. 1889 год
Государственная Третьяковская галерея

Чем закончилось пейзажное столетие

Исаак Левитан считается создателем «пейзажа настроения», то есть худож­ником, который в значительной мере проецирует на природу собственные чувства. И действи­тельно, в работах Левитана эта степень высока и диапазон эмоций проигрывается по всей клавиатуре, от тихой печали до торжествую­щего ликования.
Свежий ветер. Волга. Картина Исаака Левитана. 1895 год
Государственная Третьяковская галерея

Замыкая историю русского пейзажа XIX века, Левитан, кажется, синтезирует все ее движения, являя их напоследок со всей отчетливостью. В его живописи можно встретить и виртуозно написанные быстрые этюды, и эпические пано­рамы. Он в равной степени владел как импрессиони­ст­ской техникой лепки объема отдельными цветными мазками (подчас пре­восходя в дробности фак­ту­ры импрессионист­скую «норму)», так и постимпрес­сио­нист­ским методом пастозной красочной кладки широкими пластами. Умел видеть камерные ракурсы, интимную природу — но обнаруживал и любовь к открытым про­странствам (возможно, так компенсировалась память о черте оседлости — унизительная вероятность выселения из Москвы дамокло­вым мечом висела над художником и в пору известности, дважды вынуждая его к скоропали­тельному бегству из города).
Владимирка. Картина Исаака Левитана. 1892 год
Государственная Третьяковская галерея

«Далевые виды» могли связыва­ться как с патриотически окрашенным ощу­щением раздолья («Свежий ветер. Волга»), так и выражать заунывную тоску — как в картине «Владимирка», где драматическая память места (по этому каторжному тракту вели в Сибирь конвойных) считывается без допол­нитель­ного антуража в самом изображении дороги, расхлябанной дождями или бы­лыми шествиями, под сумрач­ным небом. И, наконец, своего рода открытие Левитана — пейзажные элегии фило­софического толка, где природа становит­ся поводом для размыш­лений о круге бытия и о взыскании недостижимой гармонии: «Тихая обитель», «Над вечным покоем», «Вечерний звон».
Тихая обитель. Картина Исаака Левитана. 1890 год
Государственная Третьяковская галерея

Вероятно, последняя его картина, «Озеро. Русь», могла бы принадлежать этому ряду. Она и была задумана как целостный образ российской природы  , однако осталась незавершенной. Возможно, отчасти поэтому в ней оказались совме­щены противоречащие друг другу позиции: русский пейзаж в его вечном пре­бы­­вании и импрессионис­тическая техник​а, внимательная к «мимолетно­стям».
Озеро. Русь. Картина Исаака Левитана. 1899 -1900 годы
Государственный Русский музей
Мы не можем знать, остались бы в окончательном варианте эта романтиче­ская форсированность цвета и кистевой размах. Но это промежуточное состоя­ние являет синтез в одной картине. Эпическая панорама, вечная и незыблемая природная данность, но внутри нее все движется — облака, ветер, рябь, тени и отражения. Широкие мазки фиксируют не ставшее, но становящееся, меняю­щееся — словно пытаясь успеть. С одной стороны, полнота летнего расцвета, торжественная мажорная трубность, с другой же — интенсивность жизни, готовой к переменам. Лето 1900 года; наступает новый век, в котором пейзаж­ная живопись — и не только пейзажная — будет выглядеть совершенно иначе.